Россия сегодня находится в состоянии системного кризиса. Наиболее пугающими составляющими этого кризиса являются криминализация общества и люмпенизация масс.

Журнал “Свободная мысль” уже обращался к данной проблеме. В статье К. Майданика, чрезвычайно смелой для 1997 года, был показан системный характер криминадизации, коррупции и клептократии, которые рассматривались автором не как случайный или побочный продукт избранного курса социальных трансформаций, а как его законное дитя, более того, продукт, который был создан средствами своего рода социальной инженерии, направленными на его производство (1). Майданик всесторонне рассмотрел феномен криминализации и указал главную его причину во всеохватывающем распаде социальной системы, уничтожающей всякие опоры институционального, ценностного и нравственного характера. Он выявил ряд важных конкретных причин этого процесса, указав среди них на заполнение образовавшегося посткоммунистического вакуума структур и ценностей, отказ от обсуждения потребностей большинства населения, преобладание финансово-спекулятивного капитала, отсутствие системы сдержек и противовесов, вывоз капитала, раздел и присвоение госсобственности, императивы выживания, слабость центральной власти, растущее число чиновников, идеологический климат — призыв обогащаться, падение престижа производства и рост престижа организованной преступности, вседозволенность, уникальную возможность обогатиться. Все это, безусловно, имеет место, но некоторые из названных автором черт сами имеют свои причины, другие являются скорее не причинами, а следствиями криминализации.

В данной статье предпринята попытка построить концептуальную модель, которая объясняла бы набор эмпирически наблюдаемых и почти очевидных сегодня черт криминализации и ее частных причин.

Исторические причины

К первой группе причин мы отнесли бы исторические, или, так сказать, архетипические, то есть связанные с устойчивыми, исторически выработанными структурами сознания и привычками. Несправедливость власти, отчуждение народа от нее во все века российской истории, невозможность для людей заработать на жизнь честным трудом, поиски способов выживания, при которых можно было обхитрить нелепую судьбу, — все это сделало знаменитую фразу о России (“воруют”) вечно живой и актуальной. Модернизация выбрасывала людей из деревень в города, одни из них люмпенизировались в чуждой среде, другие — сумели приспособиться. Основная часть правящих элит России — выходцы из деревень. Трудно получить статистику относительно их состава, особенно по провинциям, но, по некоторым источникам, можно заключить, что примерно 50 человек из 100 имеют деревенское происхождение и жизненный опыт, 25 из тех же 100 получили заочное, вечернее образование и 25 из них входили в аппарат управления еще в советское время. С одной стороны, это вроде бы хорошо: люди знают местные условия и жизнь народа, имеют практический опыт и способны создать преемственность власти. Однако господство автохтонов среди местных элит (используя термин А. Уткина — людей местной культуры, не ориентирующихся в мире и по-своему воспринимающих новые идеи), различие деревенской и городской культур накладывают отпечаток на характер взаимоотношений власти и общества, создают похожие на власть, но противостоящие ей группировки.

Академик А. Панченко характеризовал деревенскую культуру двумя чертами: универсальность и чувство хозяина. В мифопоэтическом мире неразрушенной деревни это замечательные черты: крестьянин знает все о своем труде и уверен в способности понять и все остальное, поэтому он не ставит слишком много вопросов; на своем дворе он чувствует себя хозяином. Но в сложном, структурированном и многообразном городе эти качества становятся препятствием развитию, закрепляют деревенскую архаику. Н. Хрущеву кажется, что он разбирается во всем — от сельского хозяйства до живописи. Б. Ельцин, как отмечали многие российские и западные наблюдатели, не любит Москву, стремится из нее уехать. Все проблемы для него кажутся решаемыми, и виноват лишь тот, кто, по его мнению, оказался неспособным решить. Оба чувствуют себя “хозяевами” на своем дворе, и множество более мелких хозяйчиков правят на своих дворах, не забывая при этом использовать демократическую риторику, как прежде они не забывали социалистическую. Перефразируя слова П. Кропоткина о Робеспьере, можно сказать, что Ельцин победил потому, что в каждой деревне был свой Ельцин. И множество людей с такими же чертами упорства, своеволия, непонимания проблем, с такой же волей к власти, за достижением которой напрочь теряются существо дела и ответственность, со стремлением любой ценой сохранить эту власть, были поддержаны по всей России. Тот, кто более или менее регулярно смотрит по НТВ передачу И. Зайцевой “Герой без галстука”, получил целую галерею лидеров с подобным характером и неспособностью устоять перед соблазнами власти.

От демократии такое правление отделяют отсутствие чувства компромисса, круговая порука, убежденность, что интересы “других”, “чужих”, не заслуживают признания, стремление любым путем обеспечить победу для “своих”, то есть отрицание толерантности как минимального условия демократии, при котором признается объективная противоречивость интересов. Для таких политиков характерно полное безразличие к неполитическим элитам — ученым, писателям, учителям, поскольку они “сами все знают”. Интерес представляют только те, кто может быть на их стороне.

Более всего власть такого рода ценит лояльность. Ряд криминальных или полукриминальных аспектов жизни связаны именно с этим ценимым качеством (2). Власть нередко выступает как “крыша” для бизнеса, с которой еще не везде решают сражаться криминальные “крыши”, но кое-где борьба уже идет. Чувство “своих”, “чужих”, отторжение всех, кто между ними, круговая порука, личные связи, отсутствие закона, механизмов контроля сегодня проявились в видоизмененном и сильно обострившемся виде.

Городская культура разрушает коллективы, атомизирует индивида, ведет к возникновению негативного, противостоящего всему индивида. Он не в состоянии в одиночку справиться с новой жизнью, особенно в эпохи кризисов. Поэтому разрушению коллективности противостоит ее неадекватное общественным потребностям воспроизводство в виде коррумпированной власти, криминальных и полукриминалъных групп, толп, усилившейся стадности. На это указывали некоторые исследователи (например Б. Ерасов, С. Поздяева).

Кланы, квазиродоплеменные структуры, “семьи” делают решающим фактором российской жизни личные связи, личную лояльность. Самые демократические политики требуют от единомышленников любви и безусловной преданности, а не служения отечеству. Взятка и подкуп разрушают эти патриархальные отношения, но только для того, чтобы воспроизвести их в другом клане. Архаические начала питают криминализацию. В группах с архаической связью демонстрация лояльности граничит с криминальностью, отношения характеризуются зависимостью, “повязанностью”. Социетальные сообщества такого рода легко переваривают и социализм, и капитализм, последний в особенности, так как перспектива наживы делает группировки тесно связанными и сплоченными, устремленными во власть или стремящимися ею манипулировать. И номенклатура советских времен — это не более, чем автохтонное восприятие сакральности и сплоченности власти.

Российский капитализм тоже называют иногда номенклатурным. Это верно в двух смыслах: и в том, что его костяк составила имеющая деньги и связи советская номенклатура, а также в том, что сегодня сложилась новая политическая и финансовая номенклатура, отчуждающая массы от демократических преобразований и возможностей экономической деятельности, а следовательно, способствующая превращению криминального шанса в наиболее реальный и перспективный. В соответствии с известными максимами социологии преступники начинают делать то же, что и властвующие и экономические элиты, — делать деньги тем способом, который предоставило в их распоряжение общество (3). Преступниками становятся не только люди с биологическими или психическими отклонениями и с разрушенными ценностями, но обычные граждане, оскорбленные обманом лозунга “Обогащайтесь!” и посчитавшие, что другого шанса обогатиться у них не будет. Преступление становится обыденным. Богатые не платят налоги (по некоторым данным, своевременно заплатили налоги в 1998 году 16 процентов богатых и 100 процентов бедных), делят общественный пирог, враждуют кланами. Но и бедные не остаются в стороне от материальных соблазнов незаконного характера, исключая сектора адаптивной неформальной экономики, о которой речь пойдет ниже. Преступники не всегда ориентированы так, и многие из них совершают преступления не ради денег, а из ненависти к нуворишам или под влиянием среды, где преступление считается нормой и общественно поощряется. Эти последние в России создали песенный фольклор, который впечатляет сейчас не только их субкультуру, но и широкие слои общества, раздраженные алчностью новорусской элиты.

Таким образом, опыт деревенских феодальных отношений, столетиями накапливавшийся в России, усвоен на уровне архетипа и в незнакомой обстановке новых отношений вновь дает себя знать, трансформируя их в отношения личной зависимости. В условиях капитализма, который построен на абстрактных экономических связях, личные связи и зависимости становятся предпосылкой криминала. Часть обычаев могла бы быть легализована посредством адаптации западных норм права к российским условиям, но это оказывается невозможным ввиду превращения наиболее радикальной версии капитализма, своего рода западного фундаментализма — неолиберализма, в официальную идеологию, а идей догоняющей модернизации, неомодернизма, в единственно внятно, хотя и номинально выраженную программу развития. В итоге, чем радикальнее идея переделки культуры, рекультуризации, тем активнее становится реанимация ее самых архаических пластов.

Революционные обстоятельства

Эти исторически выработанные особенности являются постоянно действующими. Но их роль становится особо заметна при переходе к новым общественным отношениям — в предреволюционные, революционные и послереволюционные годы, во времена кризиса и разрухи.

Большинством социологических подходов преступление рассматривается как вид девиантного поведения. Оно характеризуется отклонением и уклонением от существующих норм законодательства. Но в революционные периоды само общество является девиантным, отворачивающимся от своих прежних норм и еще не обретшим новых. В таком обществе количество преступлений многократно возрастает. По данным П. Сорокина, если принять за 100 единиц количество вооруженных грабежей, обычных грабежей и покушений на убийство в Москве в 1914 году, то в 1918— 1919 годах они составляли, соответственно, 28 500, 800 и 1060 (4). В своей теории революций Сорокин указал на растущую поляризацию общества революционной эпохи на тех, кто сохраняет позитивный ценностный потенциал, и тех, кто использует революцию для высвобождения из-под “гнета” культурных привычек и социальных норм и переходит на уровень инстинктивного, биологического (5).

Такой переход бывает катастрофическим. “Именно революции, — писал С. Аскольдов в сборнике “Из глубины” (1921), подводящем итоги трех русских революций, — способствуют разделению добра и зла, выявляя и то, и другое в наиболее яркой форме” (6). Архетипические особенности русских усугубляют это разделение. Как замечает Аскольдов, “русская душа, как и всякая, трехсоставна и имеет лишь своеобразное сочетание своих трех основных частей. В составе же всякой души есть начало святое, специфически человеческое и звериное. Быть может, наибольшее своеобразие русской души заключается, на наш взгляд, в том, что среднее, специфически человеческое начало является в ней несоразмерно слабым по сравнению с национальной психологией других народов. В русском человеке как типе наиболее сильными являются начала святое и звериное” (7). На подобные крайности указывают и другие русские и зарубежные исследователи, говорящие об отсутствии “серединной культуры” (Н. Лосский) или описывающие русскую культуру характерным противопоставлением — “икона и топор”, как это сделал в своей одноименной книге директор Библиотеки Конгресса США Дж. Биллингтон.

Культура народа — не предмет критики, но предмет учета в программах реформ. Переход на биологическую стадию, на уровень инстинктов в периоды революций нередко ведет к проявлению звериного в человеке. Переход из “святого” в “звериное” ужасает, кажется невероятным, оскорбительным для характеристики народа. Но у него есть социальные причины — отсутствие гражданского общества, где выработана толерантность, серединной культуры. Говоря о характере русского народа, Лосский в главе “Доброта” помещает подглавку “Жестокость”, где говорит о способности перейти от первого к последнему у крестьян из-за страшной нужды, а у купцов — из-за безбрежной власти денег. Жестокость воспринимается им как часть по-своему — как своеволие — понятой свободы (8). Если действительно существуют такие противоположности доброго — жестокого, святого — звериного (и, разумеется, не только в русском народе), то, казалось бы, наибольшую моральную крепость и должен сохранить тот, кто находится на полюсе святости и доброты. Однако святость — это моральная позиция человека, не прошедшего трудностей морального выбора, его мучений, не искушенного жизненными соблазнами и потому не знающего своих собственных границ. Такая позиция, несомненно, будет бита жизнью. “Ангельская природа, — пишет Аскольдов, — поскольку она мыслится прошедшей мимо познания добра и зла и сохранившую в себе первобытную невинность, во многом гораздо ближе и родственнее природе зверя, чем человека” (9). В революционные же эпохи действуют законы толпы, собирающей людей под знаменем инстинктов, законы революции, актуализирующие их биологическое асоциальное начало. Все это — источник самых жестоких, безжалостных и бессмысленных преступлений, выгода которых часто сводится к удовлетворению животной страсти к насилию или страсти к своеволию, к тому, чтобы не сдерживать “полюса” своего характера никакими ограничениями.

Почему мы говорим об этом сегодня? Революцией называют быстрые, внезапные, всеохватывающие изменения, в которых решается вопрос о смене власти, строя, прежних ценностей. Революции часто ведут к аномии — вакууму ценностей и норм. 1991—1998 годы были временем всеохватывающих изменений власти и общества. Это была революция, прошедшая все свои классические фазы — революционные ожидания и иллюзии, эйфорию победы, разрушение иллюзий, обычно приходящее после победы, раскол в рядах революционеров, террор (расстрел “Белого дома” в 1993-м), Термидор сегодняшнего дня и, надо полагать, предстоящую восстановительную фазу, когда некоторые позитивные стороны предреволюционного периода, отброшенные в ходе революции, постепенно вернутся в общество. Правые радикалы, эти “рыночные большевики”, как их назвали на Западе, придали революции 1991—1998 годов большевистский характер и потому вызвали невиданную люмпенизацию и криминализацию масс.

Анархизм и негативная мобилизация масс

Борьба за демократию в годы реформ на деле была борьбой за реализацию старого русского архетипа воли, негативной свободы, свободы от всего или, как говорил один из героев Ф. Достоевского, “свободы по своей по глупой воле пожить”. Социальную базу режима к выборам 1996 года составляли люди, которые решили полагаться на себя, а не на государство. Несмотря на всю тяжесть этой задачи, они проявили витальность, выжили, адаптировались, перейдя к самопомощи и кооперации.

Обычно модернизации в России способствовала позитивная мобилизация масс, привлекающая население на сторону стоящих перед государством целей, возбуждающая энтузиазм, дающая перспективы, которые откроются после приложенных усилий. В 90-е годы впервые была осуществлена негативная мобилизация. Людям было предложено решать свои проблемы самим, не полагаясь на государство, не строя картин светлого будущего. Именно так виделась модернизаторам сущность неолиберализма. В стране же она была воспринята как свобода от всего — государства, общества, морали, от окружения. Любая позитивная ценность, попытка обратиться к традиции, культурным образцам, историческому опыту, государственным интересам, мнению окружающих вызывали подозрение — не идет ли речь о подавлении свободы. В итоге возникли кризис ценностей, кризис идентичности.

Главная цель негативной мобилизации — обеспечить поддержку режиму по мере убывания его социальной базы. К 1996 году сложился своего рода социальный контракт: “Делайте что хотите, но голосуйте “за””. Государство не контролировало возникающий рынок, но и не обеспечило его свободу, отдав контроль криминальным структурам. Власть закрывала на них глаза, улицы городов в начале 90-х становились вечерами пусты, люди боялись выходить из дому, и объективно криминал выступал как средство устрашения народа и предотвращения антиправительственных движений. Постепенно криминальные формы выживания стали осваиваться вполне обычными людьми (взятки, поборы, коррупция, сомнительные операции и пр.). Терпимость к девиантному поведению возросла. Возник сектор анархического порядка, включающий не только экономическую самодеятельность, но и криминал, тот самый, который хотел делать то же, что и многие другие, — большие деньги, но незаконным путем, тем более что законы если и принимались, то не действовали. Люди парадоксальным образом признавали существующую власть только за то, что могли не иметь с ней дело. Социальной базой режима стал рабочий, который не хотел более идти на завод и искал другие источники выживания. Власть использовала негативную мобилизацию, обменяв предоставленное массам право на анархию на их лояльность режиму.

В нашей литературе возобладало мнение, что сложившаяся ситуация свидетельствует об успехе применения догоняющей модели модернизации в России, поскольку переход к самопомощи, децентрализации, партиципаторной демократии характерен для сегодняшней трансформации Запада. Но содержание их в России и на Западе соотносится как то, что произошло “до” (капитализма) и “пост” (после него). Переход в доэкономическое общество внешне похож на переход в постэкономическое, демодернизация — на постмодернизацию, но сущность процессов принципиально отличается.

Анархистские тенденции характеризуются тем, что обычно складываются снизу, соответствуют многовековому опыту перехода населения от безропотного подчинения государству к бунту, к отрицанию всякой государственности. И эта склонность была использована властью, порой, действительно, чуть ли не социально-инженерными методами. На самом же деле это случилось из-за архетипического сходства власти и народа, из-за неясности сущности демократии для обоих и перехода к архаическим началам удержания власти. Иллюзорность позиций людей, удовлетворенных анархией, показал август 1998-го, подорвавший экономическую самодеятельность, но не затронувший окрепшую власть криминала.

Две известные модели порядка не работали: ни та, которая предполагает унификацию содержаний и действий, запланированность событий и подавление всего, что препятствует реализации избранной модели; ни другая — когда имеются непреложные принципы организации, обеспечивающие основные права граждан, а внимание сосредоточено на обеспечении их центрального регулятивного значения. Поэтому сложилось неоднозначное отношение к возникшему в России анархическому порядку. Одних привлекает его нетождественность с хаосом, другим представлялось возможным появление демократических институтов из анархии. Препятствием к этому явился основной парадокс современной социальной жизни: система безопасности граждан страны, их выживания не только не имеет отношения к государству, само государство негативно воспринимается в подобной системе. Люди выживают без помощи государства, на основе самопомощи. И вместе с тем люди, которые отрицательно относятся к государству, составляют его социальную базу. Следовательно, власть, пожелав создать демократическую институционализацию, уничтожила бы свою основу и легитимацию. Для преодоления существующей анархии или разрушенной социальности власти пришлось бы преодолеть самую себя.

Анархизм в России имеет давнюю историю. Он предстает как форма достижения непосредственной справедливости в обществе, где государство рассматривается как всегдашний источник несправедливости. Анархизм исключает представление о возможности справедливого демократического государства. Модернизационные интенции российских реформ были отодвинуты на второй план задачей борьбы с коммунистическим реваншем, итогом же стала рефеодализация страны, открылась дорога не только вперед — к демократии, но и назад — к старому русскому архетипу воли, выработанному в противовес государственному деспотизму. Был создан анархический, а не демократический тип порядка: люди потеряли всякую связь с центральной властью, они не рассчитывают на помощь государства; демократические институты отсутствуют или не работают; выживание связано с формированием негативного индивидуализма, включающего в себя не только обособление от государства, но и от другого индивида, все более воспринимаемого как источник опасности; потеряно ясное представление о самих себе, о долговременных целях, о должном, о ценностях, произошел кризис идентичности; борьба интересов принимает жесткий, часто криминальный характер, исключающий компромиссы.

Криминальная ситуация не явилась чем-то случайным в обществе. Если один не хочет идти на завод и торгует, чтобы жить лучше, то другой находит способы жить гораздо лучше, чем это позволяет торговля. И криминальный доход превосходит все методы легального обогащения.

Недовольство трудящихся масс было блокировано не столько новыми богачами, сколько удовлетворенной “вольницей” как в ее легальном, так и криминальном воплощении. Социальные слои, ставшие самодеятельными в условиях негативной мобилизации против старого режима, действительно, делали возврат коммунизма едва ли возможным, и вместе с тем, служа социальной базой власти, они не могли быть при этом базой построения демократической государственности, гражданского общества и модернизации.

Россия представляет сегодня традиционное общество, частично модернизированное, частично разрушенное. Модернизированный сектор возрастает медленнее, чем дезинтеграция традиционных основ, остро сказывается и потеря многих прежних модернизационных завоеваний. Объем позитивных социальных инноваций много меньше объема разрушений. Инициатива людей, гласность, моральные ценности не выдерживают тяжести социально-деструктивных процессов — разрушения производства, отсутствия производительных мотиваций, исчезновения среднего класса, криминализации и люмпенизации населения. С точки зрения “вольницы”, любой порядок — это государственное ярмо, а естественное состояние и есть подлинная свобода. Люмпенизация общества — естественный результат происходящих в стране разрушений. Потерявшие самоуважение люди и народы не могут полагаться на собственные силы. Без этих высших функций адаптация носит предсоциальный, досоциальный или постсоциальный характер. Именно такой вид она имеет в России. Анархия питается также традиционным российским идеалом равенства: пред- или постсоциальное, естественное состояние стирает статусное различие людей.

Основой институтов и базисом интересов является идентичность (самотождественность, понимание, кто ты такой, артикуляция своих интересов). Она не возникает на адаптационном уровне. Только зная, кто мы такие, мы можем выразить наши интересы и создать институты для их реализации. Идентичность говорит о более общем источнике норм, чем повседневность, об их основаниях. В персональном плане анархизм разрушает структуры идентичностей и порождает загнанного в угол одиночку. Анархический индивид не может быть автономным, он является зависимым, ограничен в своей рациональности, поскольку действует в море хаоса и персонально дезинтегрирован. Это легко увидеть, поговорив с любым участником самопомощи — от рыночного торговца до его хозяина, от шофера, занятого частным извозом, до охранника частной коммерческой структуры. Временность, дезинтегрированность, опасности, зависимость, давление со стороны ближайшего окружения, незащищенность — все это черты анархического порядка.

Для преодоления анархии нужны институты. Прежде всего, это установления, нормы и правила. Некоторые полагают, что они могут быть рационально предложены обществу, а их осуществление поставлено под контроль. Для авторитарных режимов нет проблем в осуществлении подобной программы. Если даже рационализм не будет гарантирован, то целесообразность и контроль новых установлении вполне возможны. Демократическое государство было бы смущено подобными полномочиями. Для понимания роли демократического государства надо посмотреть на институты под другим углом зрения. Институты и установления не могут сложиться без действующих субъектов и их коллективных представлений. Установления являются фундаментальными коллективными ценностями людей, положенными в основу их жизни. Без подобных коллективных представлений невозможны создание организаций и формирование стратегии политики, они объединяют людей для достижения определенных целей и осуществления всего многообразия социальных функций. Совершенно ясно, что подобных институтов — “относительно стабильной сети структур” идентичностей (П. Бергер, Н. Луман) у нас нет. Страх перед идеологией, желание урвать побольше теми, кто наверху, и борьба за выживание тех, кто внизу, препятствуют любому макрообъяснению происходящего на уровне повседневной жизни. Между тем идеология имеется — это идеология негативной мобилизации, предоставляющая каждому идеал негативной свободы — свободы от всего. Имеется утопия, говорящая о “нормальных” странах (называя так Запад). Имеется телевизионная теория имиджей (имагология), формирующая тот или иной образ в соответствии с принятым разделением на реформаторов и антиреформаторов, “чистых” и “нечистых”. Но нет представлений, которые соответствовали бы социальным ролям и формировали бы набор идентичностей, имиджей того, чем может быть и на что могло бы быть ориентировано общество. Их заменяет страсть к наживе как источник криминала.

Неформальная экономика

Российская экономическая жизнь как в советский период дефицита товаров, так и в постсоветский период дефицита денег демонстрировала неформальные возможности выживания. В советский период они включали связи, блат, огородничество, распределители, профсоюзную помощь по добыванию продуктов и товаров. В постсоветское время — кооперацию и самопомощь, семейный или коллективный бизнес, огородничество, неформальную сферу услуг и пр. Челноки, частный извоз, ремонтники, строители, маляры, уборщики и пр. составили постепенно цивилизующуюся армию экономической самодеятельности, на которую многие надеялись как на источник новых социальных институтов и предпосылку формирования среднего класса. Действительно, здесь могли возникнуть стойкие социетальные сообщества, прообразы социальных структур и шансы среднего класса, поскольку, помимо материального достатка, упорного и тяжелого труда, этот слой людей в своей массе был образован и в советское время занимал неплохие социальные позиции, но имел низкий материальный стандарт (инженеры, строители, учителя и пр.).

То, что мы называем экономической самодеятельностью, имеет также название “неформальная экономика”, то есть экономика, в которой отношения не оформлены договорами и контрактами, а целиком построены на личных связях и отношениях. Если это и можно было бы назвать свободным рынком, то в чисто российском смысле — то есть свободным от ограничений, в то время как действительно свободный рынок (равно как и демократическое общество) везде в мире предстает как совокупность ограничений (10).

Согласно концепции Т. Шанина, неформальная экономика занимает ведущее место в посткоммунистической России и является эксполярной, то есть не может быть описана как отнесенная к одному из названных полюсов — государственно регулируемой или свободной рыночной. По мнению Шанина, ее отделяет от обоих полюсов ряд специфических свойств: нацеленность на выживание, а не накопление капитала; направленность на обеспечение занятости, а не на максимизацию средней прибыли; она представляет собой совокупность “незащищенного” труда; в ней используются семейные и местные ресурсы и семейный труд; ее основа — родство, соседство, этничность, землячество; она представляет собой незарегистрированное предпринимательство; в ней наблюдается интеграция легальных, нелегальных и криминальных структур; ее особенностью является инкорпорированный в эту экономику быт и др. (11)

Хотя государство может и вмешаться в такую экономику, оно ею не управляет. Хотя здесь имеется совокупность покупок и продаж, а цены в некоторой мере определены спросом и предложением на основе конкуренции, все же это — не свободный рынок. Дело в том, что здесь нет четкого и формального механизма сведения вместе производителя, продавца и покупателя; здесь действуют отношения родства и других общностей, а также отношения “клиент-патрон”, в том числе и криминальные “крыши”, и государственный и криминальный “рэкет”.

Неформальная экономика в своей эксполярности никак не отвечает радикальной неолиберальной модели, но тем не менее устраивает неолибералов в силу их собственных интересов в переделе государственной собственности. “Мы воруем и вы воруйте” — вот непроизнесенный лозунг, взаимно устраивавший разные слои населения до августа 1998 года.

Россия, следом за странами “третьего мира”, обогатила мировую науку демонстрацией того, что “концепции капитализма и государственного социализма больше не могут считаться приемлемыми инструментами для изучения современных глобальных экономик и российской экономики, в частности, даже если когда-то и считались таковыми. Но означает ли это, что происходит становление еще одной, третьей по счету, экономической системы или лишь свидетельствует о недостаточности самого понятия “системы”?” (12)

Неформальная экономика соответствует тому, что я описывала выше под именем экономической самодеятельности, говоря о соответствии этого сектора анархическим теориям. Она основана на противоречивых началах негативного индивидуализма, самопомощи, кооперации. Следует отметить как витальность этого типа выживания, так и его внесоциальный адаптивный характер. На Западе, в США например, образ жизни, подобный нашему самодеятельному населению, присущ лишь маргинальным слоям — эмигрантам, безработным, люмпенам и пр. Он соответствует самому простому социальному уровню — выживанию или адаптации. Этот уровень становится социальным, включенным в социальную систему, когда существуют другие уровни и функции, способные интегрировать первичную форму выживания. К числу этих функций относятся постановка целей, социальная интеграция, удержание культурных образцов. Люди, которые не выживают, а живут, попадают в эти сложно структурированные социальные отношения, где адаптация тоже присутствует, но в качестве первой ступени.

В сознании многих россиян, занятых в мелком бизнесе, в основном в торговле, тенденция к отрицанию любого государства вытеснила идею построения либерального государства. Тенденции неформальной экономики ведут к подмене властных функций государства обменом, осуществляемым мелкими собственниками; к отказу от социального порядка, институционализации, правового регулирования и подмене общественного состояния естественным (13); к вытеснению высокотехнологичного производства мелким промыслом, к стиранию грани между легальной, нелегальной и криминальной сферами.

Стремящееся к экономической самодеятельности население, не имея средств и возможностей реализовать себя в производственной сфере, прежде всего осваивало торговлю. После пережитого в советское время дефицита люди воспринимали как несомненное благо появление сникерсов, иностранных сигарет и напитков, йогуртов и пр. Импорт продовольствия составлял до августовского кризиса почти 60 процентов, отечественного производителя сильно потеснили с рынка.

Торговая инициатива населения прошла три стадии своего существования. В 1992—1993 годах было позволено продавать, что хочешь и где хочешь. Ларьки тогда наводнили страну, и в каждом из них главной статьей дохода были водка, спирт “Рояль”, импортные сигареты. Ларьки работали всю ночь. Затем последовал запрет частных лавочек — существовать отныне могли только магазины, пусть и небольшие. Не все владельцы ларьков были в состоянии открыть собственные магазины, требующие охраны, включающие более широкий ассортимент или специализацию и пр. И наконец, на третьем этапе государство вернуло себе монополию на алкоголь. Ни ларьки, ни магазины оказались более не способны обеспечить доход без вольной безналоговой продажи алкоголя. Люди, покинувшие начатый было бизнес (хочется, конечно, поставить это слово в кавычки), еще осваивают огромное пространство России. Часть их ушла в охранные структуры, в криминал, пополнила ряды безработных.

Опыт России учит и Запад присмотреться к своей неформальной экономике. Он показывает вновь, что неолиберализм создал нечто, противоположное теоретическим декларациям, но отвечающее практическим намерениям. То, что сегодня невозможно мыслить в терминах двух экономических систем — государственно регулируемой или свободной рыночной, не означает, что неформальная экономика и станет новой (третьей) экономической системой. С социологической точки зрения она должна быть периферийной в любом развитом обществе, даже если третья экономическая система не появится. В этом случае ее место займут, на наш взгляд, некоторые конвергентные модели двух вышеназванных систем. В этой ситуации неопределенности относительно будущего во избежание дальнейшего усиления криминала и социального распада целесообразно, на мой взгляд, поддержать не идею какой-то определенной экономической системы, а перспективу, условно говоря, “хорошего”, приемлемого для жизни общества, даже если его нельзя концептуализировать, а можно представить лишь в виде набора подходов и эмпирически наблюдаемых черт (14). По крайней мере, такое общество не должно быть криминальным.

Особая роль государства

Анархический индивид существует не только в уличной палатке и в криминальной группировке, он есть повсюду.

Деятельность демократического государства основана на предположении, что люди могут быть управляемы. Но люди управляемы только тогда, когда они обладают достаточным уровнем рациональности, позволяющим им, по крайней мере, представлять свои интересы. Важнейшая функция управления, как государственного, так и административного, — согласовать эти интересы, найти среди них общие, базовые, сбалансировать их и построить институты, позволяющие достигать компромисса — умения поступиться частью интересов ради достижения основных. Без подобных компромиссов демократическая система правления не способна работать, и стабилизация общества достигается авторитарным путем. Распространение демократии при узости ее социальной базы требует, по меньшей мере, рационального государства.

При всей нерациональности российской политики до сегодняшнего дня трудно было предположить, что государство не просто использует анархизм, а само выступает как часть анархической системы. В классической теории государства, например, у Дж. Локка, государство рассматривается не как справедливый участник перехода от естественного, предсоциального состояния, чреватого войной всех против всех, а как один из хищных и наиболее сильных агентов этого перехода, которого общество должно поставить под свой строгий контроль. Кризис последних лет показал российское государство как одного из хищных конкурентов в борьбе за выживание. Оно устремлено не к обеспечению функций социального мира и блага, а спекулирует национальным богатством, наживается на своих гражданах, не отвечая ни за что происходящее в стране. Введение в 1995 году ГКО с огромной нормой растущего процента — патологическая форма выживания государства, повторяющая формы выживания граждан на продаже водки и залежалого импорта продуктов питания. Государственные казначейские обязательства в любой стране, где правительства ответственны, дают не более 8 процентов годовых, у нас же они доходили до 150 процентов.

Главным анархистом в стране стало государство, волюнтаристски играющее с финансовыми системами и распоряжающееся ими не в соответствии с объективными потребностями общества, а следуя целям обогащения отдельных групп.

Заметим в целом, что перманентный анархизм, включающий элементы порядка (кооперации, самопомощи, некоторых обязательств перед “государем”), присущ российской истории: допетровская смута, пугачевщина, бунты, революции, гражданские войны. По словам П. Струве, социальные результаты смуты для низов населения были не только ничтожные, они были отрицательные. Поднявшись в анархическом бунте, направленном против государства, оседлые низы только увеличили свое собственное закрепощение и социальную силу “господ”. “Вехи”, в которых Струве опубликовал цитируемую статью, поставили тот диагноз своей эпохе, который имеет значение и для понимания сегодняшних болезней страны: “Вехи” показали, что русские либералы (кадеты) на самом деле вовсе не были либералами, а представляли собой радикалов или революционеров, как и сегодняшние российские либералы.

Описанная система анархических отношений в России опровергает утверждения и заверения о демократическом характере политического режима в России. Нет надежд и на произрастание демократии из существующих отношений, ибо достраивание всех необходимых функций общества подрывает власть, живущую за счет распада.

Дело не только в специфике российского государства. Есть две модели роли государства в экономике: оно или регулирует экономику, или отказывается от этой роли. Безусловно, это — лишь идеальные типы. Но есть и некий третий тип отношений: когда государство не регулирует экономику и не уходит от этой задачи, а “погружено в экономику”. Этот термин употребил Майданик, и он как нельзя лучше характеризует то, о чем мы хотим сказать (15). Речь идет о том, что государство становится одним из агентов неформальной экономики на стороне экономических элит и олигархов. Вспомним отмененные приватизации, истраченные на выборах деньги олигархов, оплату PR, в том числе “грязных”, и пр. Британский журнал “Экономист” поясняет: южноазиаты и русские болезненно раскрывают для себя, что в их странах в отличие от Запада эффективный капитализм не создается конкурирующими собственниками, на Западе все регулирует рынок, здесь же деньги вкладываются туда, куда посоветует вложить их, шепнув вам на ухо, ваш друг из правительства (16). Опубликованная в журнале статья показывает, что государство сохраняет статус базовой единицы и что расходы государств, относимых к странам рыночной экономики, постоянно растут. Так, сопоставляя государственные расходы в процентах от ВНП за 1960, 1980 и 1998 годы, журнал дает следующие цифры: США — 26,8, 31,4, 32,8; Англия — 32,2, 43,0, 40,2; Германия — 32,4, 47,9, 46,9; Япония — 17,5, 32,0, 36,9; Франция — 34,6, 46,1, 54,3 и т.д. (17) Эти данные подтверждают роль государств в странах с рыночной экономикой, легитимные ограничения свободного рынка и свободы, направленные на то, чтобы не допустить явлений кумовства, коррупции и криминала как в деятельность государства, так и в жизнь общества. Государство в этих странах тратит большие средства на социальные программы, чтобы поддерживать общество в достойном состоянии и не позволить хотя бы его части обнищать и люмпенизироваться.

Поражение интеллигенции на рынке культуры

Россию можно назвать родиной анархизма, и его теоретическое культивирование здесь имело два смыла. Один из них был представлен П. Кропоткиным: разрыв с государством, самопомощь и кооперация. Этот путь реализовался в 90-е и был описан выше. Другой аспект анархизма развивался М. Бакуниным — антиинтеллектуальная революция, разрыв с культурой, освобождение не только от государства, но и от интеллектуалов с их чуждой народу культурной системой. Это последнее — главное “завоевание” нынешних российских реформ. Как говорит герой одного детектива, “теперь пришло наше время, время простых парней”. Атмосфера выживания, адаптации — самого нижнего уровня социальной структуры, исключение таких более высоких уровней как постановка целей, социальная интеграция и создание культурных образцов культивировались властью и СМИ, переводящими массы на уровень инстинкта. Возбуждающее и трогательное, по И. Канту, — главные признаки дурного вкуса — сделались символами новой культурной политики. На рынке культуры интеллигенция полностью вытеснена господством, социально и культурно необработанных форм чувственности, среди которых культ насилия является ведущим. Правящие элиты отправляют своих детей за рубеж, дают им образование, новые возможности, внушая нашим детям наиболее низкие нормы отношений.

Подмена демократии олигархией

Опытные имиджмейкеры, отечественные и американские, в целях обеспечения победы Ельцина на выборах упростили российскую реальность до поляризации двух блоков — демократов (реформаторов) и коммунистов (антиреформаторов). Сработав на выборах, эта объяснительная модель продолжала применяться и после выборов. Поэтому серьезных дискуссий о сущности российских процессов не происходило, идеологический штамп закрывал дорогу к критике режима, все неудачи которого трактовались его апологетами как трудности переходного периода. Но сегодня даже западные аналитики признают, что демократия в России была подменена олигархией. Из-за этого народ, выступивший в начале 90-х активным участником демократических движений, перестал быть социальной базой режима, и задачи демократизации, установления правового государства ушли в тень перед перспективой передела собственности. Многие наивно полагали, что с таким переделом следует смириться, так как после его завершения дойдет дело и до других задач, но передел оказался бесконечным, вывоз капитала за рубеж беспрецедентным, финансовые аферы невиданными, банки безответственными.

Различие источников западного и российского капитализма

Неявной, невнятной, но все же сформулированной задачей российских реформ, как я уже отмечала, явилась догоняющая модернизация: единственный позитивный образ, предъявленный народу, — “жить, как на Западе”. Модернизация, с точки зрения экономической, — это переход к капитализму западного типа, обеспечение функций капитала и создание адекватной ему социальной, политической и культурной среды. Поскольку функции капитала могут реализовываться и до утверждения капитализма, и вне его рамок, западная модернизация состояла в том, чтобы сделать общество, политику, культуру адекватными капиталистическому предпринимательству.

Экономическая модернизация на разных этапах существования современного западного общества трактуется по-разному. А. Смит писал не только о богатстве народов, но и об их нравах. Экономическая модернизация не представлялась чем-то изолированным от западной модернизации вообще. Она складывалась не только естественным ходом событий, но и усилиями людей. Плодотворной нам представляется идея книги А. Фурсова “Колокола истории” (18) о важности соотношения функции капитала и его субстанции (как он устроен), поскольку функции капитала могут реализовываться в разных социальных средах. Как показал М. Вебер, западный капитализм отличается от незападного, где капитал может приобретаться на основе грабежа, войны, обмана и пр., тем, что он имеет трудовую основу и этику предпринимательства. Отделение западного капитализма, основанного на труде и морали, от незападного составляет суть модернизационных идей Вебера. “Повсеместное господство абсолютной беззастенчивости и своекорыстия в деле добывания денег, — писал он, — было специфической характерной чертой именно тех стран, которые по своему буржуазно-капиталистическому развитию являются “отсталыми” по западноевропейским масштабам” (19).

Капиталистическая модернизация создает отложенный спрос, производство не только ради насущных потребностей, но и ради самого производства. Экономический мотив при капитализме становится самоцелью, приходя в противоречие с традиционным стилем мышления. Как отмечает Вебер, “человек “по своей природе” не склонен зарабатывать деньги, все больше и больше денег, он хочет просто жить, жить так, как он привык, и зарабатывать столько, сколько необходимо для такой жизни. Повсюду, где современный капитализм пытался повысить “производительность” труда путем увеличения его интенсивности, он наталкивался на этот лейтмотив докапиталистического отношения к труду, за которым скрывалось необычайно упорное сопротивление, на это сопротивление капитализм продолжает наталкиваться по сей день, и тем сильнее, чем более отсталыми (с капиталистической точки зрения) являются рабочие, с которыми ему приходится иметь дело” (20).

Становление современного Запада создавало прежде всего политические и культурные условия, которые закрепляли берущую начало в протестантской этике трудовую мотивацию автономного индивида с его ответственной свободой, а также государство, находящееся под контролем гражданского общества. Знаменитый лозунг США “Что хорошо для “Дженерал моторс”, хорошо для Америки” постепенно утрачивал незыблемость своего содержания. Антитрестовские и антимонопольные мероприятия, налоговая система, страхование, социальные программы, юридические службы к 60-м годам нашего века укрепили идею социальной рыночной экономики, а концепция гражданского общества стала включать в себя не только способность общества поставить под контроль государство, но и его возможности контроля над бизнесом. В самых радикальных концепциях свободного рынка, устраняющих государство из рыночных отношений, рынок трактуется как ведущий и соизмеримый по своим возможностям с наукой институт инноваций, свобода которого от государства не означает его свободы от законов, от общества. В самых радикальных концепциях государственного регулирования рынок не устраняется и рассматривается как институт конкуренции. Нобелевские премии получают сторонники той и другой точек зрения (и свободного рынка, и государственно регулируемой экономики) — М. Фридман и Дж. Тобин. Дело в том, что ценность используемых методов — рыночных или государственного регулирования — зависит от ситуации, от того, что надо “подрегулировать” — экономическую эффективность или социальную справедливость. Коммерческая республика США надежно защищена обеспечивающими ее функционирование политико-экономическими мероприятиями.

Но главной проблемой сегодня явилась экономическая модернизация незападных стран, в частности посткоммунистической России. Для неолиберальных программ свойственен отрыв экономической модернизации от социальной и политической, от понимания экономических мотивов, на различие которых у буржуазного и небуржуазного человека постоянно указывали классики политической экономии и социологии. В России мы можем наблюдать пренебрежение неолибералов демократическими процессами, приведшее к криминализации реформ, а также их убежденность в том, что страсть к наживе наиболее активных слоев тождественна экономической мотивации западного капитализма. На принципиально антихайековский характер российских реформ уже обращалось внимание в литературе (21). Традиционалистское пренебрежение экономическим мотивом ради достаточного для жизни легко переводится в страсть к наживе несовременного, незападного типа, когда деньги, капиталы могут пойти в руки не в результате труда и без малейшего соблюдения норм морали. Но как убедительно показал Б. Капустин, там, где страсть к наживе не преобразована в экономический интерес, нет экономической модернизации, формирующей капитализм западного типа: “...Одной из главных, если не самой главной, проблемой становления рыночной экономики является преобразование страсти в частный интерес... для такого преобразования (на Западе. — В. Ф.) были мобилизованы самые разнообразные религиозные, политические, нравственные ресурсы, многие и даже основные из которых черпались из имеющихся традиций...” (22). В нашей стране эти ресурсы мобилизованы не были, и потому возник капитализм, основанный на грабеже, нечестной наживе и войне.

Трансформации Запада и его новые глобальные функции

После распада коммунизма ситуация для Запада в корне изменилась. Впервые за всю историю исчезли препятствия для распространения функций капитала по всему миру. Открылась закрытая прежде для капитала часть мира, и его функции сделались глобальными.

Многие в России, в том числе и автор данной статьи удивлялись тому, что при номинальном провозглашении модели догоняющей модернизации и агрессивной демократической риторике в 90-е годы шли противоположно направленные процессы, что Запад присоединился к упрощению нашей реальности до противостояния коммунистов и демократов. То, почему это произошло, является одной из причин криминализации России.

Западный капитализм сформировал свое твердое ядро и обрел готовность приспособить и структуры, в которых нет основ капитализма, и любые общества для подключения к капиталистической экономике. Капитал всегда стремился реализовать свою функцию, но его отношение с субстанциями незападных обществ было различным в зависимости от характера воздействия на незападные страны. Там, где капитал осуществлял только свою функцию, не затрагивая прочих субстанций, возникал колониализм. При вестернизации его функции осуществляются посредством вмешательства в культуру, тогда как остальные сферы практически остаются неизменными. Догоняющая модернизация стремилась обеспечить функциям капитала адекватность во всех субстанциях, то есть приблизить незападные общества к западному капитализму. При развитии на основе собственной идентичности (как в Юго-Восточной Азии) сохраняется местная культура, но вносятся изменения в другие сферы для обеспечения функций капитала.

Сегодня мир вступил в новый этап: полная глобализация функций капитала делает его безразличным ко всем субстанциям чужих обществ, останавливает Запад в попытках определения их судьбы и предоставляет это им самим. Капитализм как мировая система озабочен всемирным функционированием капитала, а не осуществлением задач догоняющей модернизации. Многие у нас в стране долго не понимали, что Запад интересуется только функцией капитала, но вовсе не тем, чтобы выращивать в России его субстанцию. Остатки экспорта демократии работали только на словах. Капитализм на пространстве бывшего СССР оказался целиком построенным на локальных традициях и творящим множество “диких”, “криминальных” и квазикапиталистических форм. Поэтому удовлетворенные функцией капитала, то есть нажившиеся в сегодняшней России, не могут понять тех, кто испытывает несогласие с разложившейся тканью российской социальной “субстанции”. Никто на Западе всерьез не озаботился перспективами российской демократии, в то время как всячески поносимый “недемократический” Китай оказался в самом выгодном экономическом положении из-за стабильности, создающей гарантии функциям капитала. В этом состоит вовсе не “заговор” Запада против России, а условия его собственного существования, которые в более или менее обозримой перспективе могут стать опасными для него самого.

Функции капитала в России неизбежны, как и во всем мире. Но что произойдет с ее субстанциями и с ней самой? Обобщая подходы различных научных дисциплин к проблемам ее развития, можно констатировать общую неудовлетворенность имеющимися у России возможностями и глубокое ощущение сдвигов, смысл которых не вполне ясен, но ясны большая вариативность, возможность рисков и гибели, потери устойчивости и стабильности. Одновременно очевидной становится возрастающая значимость культуры в ее способности удержать старые или произвести новые культурные образцы. Критика известных способов приобщения к западному опыту — колонизации, вестернизации, догоняющей модели модернизации, неустойчивость модернизации на основе собственной идентичности, элементы которой наблюдались в коммунистическом развитии и в опыте Юго-Восточной Азии, — все это привело к утверждению многообразия развития, критике прогресса как эвфемизма развития по западному пути, отказу от идеи линейного развития. Ощущается исчерпанность и утопичность всех, даже успешных, человеческих проектов. Сегодня приходится выбирать из наличного и быть готовым буквально ко всему.

Будущее зависит от людей, поэтому они заинтересованы в поиске его желательных сценариев. Однако даже самые желательные из них имеют свои риски, кроме того, всегда есть масса нежелательных или опасных возможностей, многие из которых побеждают потому, что их не смогли предвидеть, предотвратить или заменить каким-либо другим способом решения проблемы. Для того чтобы не произошло худшего, следует честно и ясно признать: функция капитала, в России начала работать иеной криминализации общества, и только мы сами виноваты в этом. Опасность существует для всех, в том числе и для Запада, ибо вместе с сегодняшней полной глобализацией функции капитала его цивилизующая миссия в целом оказывается завершенной. Она остается лишь для тех, кто сохранил волю к реализации западных ценностей, от которых сам Запад начинает отходить. Эта возможность скорее теоретическая, чем практическая. Но удержать целостность своих обществ, их культурный код, не дать массам люмпенизироваться, использовать функции капитала для построения приемлемого для людей и безопасного общества крайне необходимо, если мы не потеряли волю к жизни, ибо всей страной нам просто некуда уехать из России.

А. Ослунд мрачно иронизирует в одной из последних статей, что для спасения России существуют два пути — естественный и неестественный. “Естественный — когда архангел Михаил и все ангелы спустятся на землю и будут работать 12 часов в день, чтобы спасти российскую экономику. И сверхъестественный путь — когда русские сделают это сами” (23). В этом есть глубокий смысл. Многие в стране ждали чуда, возлагали сначала надежды, а потом и ответственность на Запад. Но на самом деле ответственность лежит на российских реформаторах, на тех, кто интересовался в России только функцией капитала, но не его субстанцией и тем более не соответствием капитализма цивилизованным нормам. Они встали на путь отрицания национальной культуры, но сполна использовали ее самые древние, архаические свойства для подталкивания народа к криминалу и анархии, во имя того, чтобы удержать свою власть и иметь возможность творить то же самое наверху. Наши радикальные либералы оказались не менее автохтонами, чем население страны.

Выводы

Итак, криминал в России представляет собой системный продукт неудачного курса реформ. Он не является результатом злого умысла или социальной инженерии, а стал следствием тождества сознания верхов и низов, их архетипических начал, к которым отпрянули те и другие в условиях революционной переделки общества. В силу этого с помощью негативной мобилизации у населения страны были разбужены такие качества, как страсть к наживе, торжество инстинктов, своеволие, снизу доверху был установлен анархический порядок, интеллигенция оказалась выброшенной из общественной жизни как презрением низов, так и деятельностью верхов. Государство повело свою игру на криминальном рынке. Интеллигенция увидела гарантию правильности курса в одобрении Запада, не заметив подлинный интерес Запада и наших элит к распространению функции капитала, а отнюдь не к формированию здесь цивилизованного капитализма. Неформальная экономика в ее легальном варианте произвела социетальные сообщества, которые могли функционировать и в демократическом обществе, но август 1998 года подорвал этот опыт (как это случилось, например, с челноками). Сегодня что-либо изменить стало труднее, чем десять лет назад. Мы получили убедительный урок того, что радикальное реформирование ставит перед людьми непосильные задачи, которые они обходят, находя способы выживания в своих архаических началах, используя криминальные методы. Урок состоит в том, что в борьбе за выживание одних и обогащение других мы все обманули друг друга и оказались в ситуации, в которой жить становится невозможным ни бедным, ни богатым. Вспомним Закон о предприятии эпохи М. Горбачева, рассчитанный на хозрасчетную заботу о развитии своих фабрик и заводов. Буквально на следующий день после его принятия цена пальто подскочила в пять раз, чтобы пропорционально этому увеличить зарплату. При этом никто почему-то не учитывал, что то же самое неизбежно произойдет и с обувью, и с продуктами питания. Лишенный ответственности эгоистический интерес, отрицание общего интереса и есть тот номинализм, что в итоге привел нас к новому средневековью.

Итак, ведущую роль в криминализации России сыграли: передача управленческих функций на уровень обыденного понимания людей, не имеющих опыта решения новых задач, не способных с упразднением функции государства институционализировать демократию и осуществить контроль за свободой рынка от криминальных структур, археизации и демодернизации; негативная мобилизация, направленная на сохранение режима посредством предоставления воли, а не социально организованной и ответственной свободы; создание условий для люмпенизации и криминализации масс посредством вытеснения культурных образцов и идентичностей; подмена задач демократии задачами перераспределения собственности; поздно пришедшее понимание, что Запад интересуется преимущественно необратимостью обретенных в России функций капитала и не намерен брать на себя ответственность за формирование здесь цивилизованного капитализма.

Исправить ситуацию невозможно, переловив всех бандитов и коррупционеров. Подобно тому, как В. Радаев характеризует неформальную экономику как сектор или совокупность секторов, совокупность отношений и определенную логику действий (24), можно характеризовать и российский криминал. Лишь ликвидировав названные выше социальные и культурные предпосылки, осознав, что только от нас зависит наша судьба, можно сделать более выгодным некриминальное существование. Поистине перед нами встает гамлетовский вопрос, но элиты его не слышат.

примечания